О свободе: четыре песни о заботе и принуждении - Мэгги Нельсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стоит ли удивляться, что многие предпочитают ездить в слепой зоне «между вагонами»? Избегают прямого взгляда туда, куда мы направляемся, просто чтобы пережить еще один день? Стоит ли удивляться тому, что видение свободы, которым так многие очарованы сегодня, по природе своей нигилистично, приводится в движение бессилием, отрицанием, эскапизмом или безразличием в противоположность такому, которое воображает – и более того, в самом деле верит в возможность постоянного сосуществования, взаимовыручки и выживания? Возьмите практически любую другую проблему – разрушения, вызванные капитализмом, расизмом или локализованной природной катастрофой, – и вы, возможно, возразите, что ухудшение ситуации – часть ее исправления, вроде «нет худа без добра». Обычно я не верю подобным аргументам, а даже если бы и верила, они не применимы к глобальному потеплению. Можно мечтать о том, что мы сожжем дотла определенные системы или идеологии и построим лучший мир на кострище, но нельзя сжечь атмосферу и отстроить ее заново. Все избитые фразы о терпеливом труде, которого требуют демократия или социальная справедливость, рассыпаются перед лицом нашей текущей экологической дилеммы, которую климатический активист со стажем Билл Маккиббен определил как «первое испытание на скорость, когда-либо стоявшее перед людьми». Даже если мы сегодня же остановим выброс CO2, мы уже достигли определенного уровня потепления, последствия которого будут проявляться на протяжении следующих десятилетий, если не веков[122]. Следовательно, теперь перед нами стоит задача не предотвратить изменение климата, а «смягчить урон и адаптироваться»: снизить вред уже приведенных в движение процессов, замедлив – через быструю декарбонизацию – дальнейший рост температуры, и адаптироваться к изменениям, которые неизбежно вызовет уже устоявшееся потепление. Если мы как можно скорее – в течение десяти лет, по мнению большинства экспертов, – серьезно не смягчим урон, то сложность адаптации возрастет в геометрической прогрессии. В конечном счете она может стать невозможной.
Это сложные факты. При столкновении с ними возникает соблазн погрузиться в апокалиптические фантазии: представить, как весь человеческий эксперимент (или планета) исчезает в одной безболезненной вспышке или взрыве. Подобные фантазии освобождают нас от мыслей о тяжелой работе (не говоря уже о преданности ей), которой требуют смягчение и адаптация. Фантазия о равномерном распределении апокалипсиса также освобождает нас от тяжелого осознания, что те же самые люди, которые страдают первыми и сильнее всего, продолжают страдать – уже страдают, – что превращает любой нигилизм из серии «могли бы просто наслаждаться поездкой» в еще один яркий пример переноса рисков и страданий на более уязвимых других[123]. Как выразилась бельгийская философиня Изабель Стенгерс, глобальное потепление будет не «мифическим внезапным концом света, но «долгим процессом», в ходе которого «наши дети и дети наших детей должны будут продолжать жить среди технологически изощренных руин нашей мечты». Отличное описание Музея путешествий, не так ли?
МУЗЕЙ ПУТЕШЕСТВИЙ – КОНЕЦ ИГРЫ – ДВОРЕЦ СОВРЕМЕННЫХ СВОБОД – НАШИ ДЕТИ И ДЕТИ НАШИХ ДЕТЕЙ – ЧТО БУДУЩЕЕ СДЕЛАЛО РАДИ МЕНЯ? – И СНОВА УРОДЛИВЫЕ ЧУВСТВА – ПОЛИТИКА И ТЕРАПИЯ – ЕЗДА В СЛЕПЫХ ЗОНАХ
Предыдущую главу я написала несколько лет назад. На то, чтобы сократить выбросы CO2 у нас было пять лет, которых больше нет; пятилетний объем загрязнений отложился в атмосфере, и показатели только растут. Я не знаю, как будет обстоять ситуация, когда эти слова отправятся в печать, но сомневаюсь, что что-либо серьезно изменится. Никогда еще время, которого требует письмо, его терпеливый труд, придающий форму нетерпению свободы, не казалось настолько болезненно и очевидно недостаточно хорошим[124]. Мой сын больше не интересуется поездами – мы уже давно раздали его тщательно отобранную коллекцию паровозиков Томасов; на прошлой неделе, когда мы на велосипедах приехали на парковку Лос-анджелесского зоопарка прямо за углом от Музея путешествий, он сказал, что даже не помнит это место, которое, как мне казалось, останется в его памяти навсегда. (Мы отправились туда, потому что услышали, что парковка зоопарка совершенно пуста в связи с пандемией; там я наблюдала, как он – теперь восьмилетний – описывал круги на гаргантюанской бетонной площадке, пытаясь встать на педалях, чтобы набрать скорость. Поскольку рядом никого не было, я разрешила ему снять маску, чтобы он по-настоящему почувствовал ветер.)
Не проходит и дня, чтобы я не поражалась тому, как могла произвести на свет столь живое, стойкое и оптимистичное создание. «Не волнуйся ты так, мам, а то жизнь будет не в радость!» – говорит он мне. Или: «Не волнуйся, мам, я справлюсь!» Последнюю фразу он обычно произносит с уверенностью и опытом того, кто уже хотя бы единожды (а то и несколько раз) прошел по этому пути. Даже во время беременности я жила с четким ощущением, что для него это всё не в первый раз: его болезнь тревожила врачей, и после каждого приема, который тревожил бы посторонних, я спрашивала у него: «Эй, ты там в норме?» – «БАМ! БАМ!» – толкался он. И до сих пор толкается.
Однажды я спросила у терапевтки, не считает ли она, что подбадривание с его стороны означает, что я передала ему слишком много собственной тревожности, заставив его заботиться обо мне, а не наоборот (именно в этом я долго и, вероятно, несправедливо обвиняла собственную маму и поклялась не повторять этого, если когда-нибудь рожу сама). Психологиня сказала мне кое-что абсолютно неожиданное: возможно, он разговаривает сам с собой, как бы обучая себя смелости, самоуспокоению и выживанию. «Представь-ка, мамаша, он не всегда разговаривает с тобой!» Он в диалоге с самим собой. У него есть «я». И он говорит с ним. А твоя тревожная забота, какой бы важной и сокрушительной она тебе ни казалась, – это еще не всё и никогда не будет таковым. Какое облегчение.
Однако вовсе не приносит облегчения знание того, что ему придется каким-то образом жить среди «технологически изощренных руин